После крестьянской реформы 1861 года, когда в российских
деревнях начались волнения, вызванные грабительским
характером реформы, получила хождение прокламация <К> . Ее
авторство власти решили приписать Чернышевскому. Однако не
так-то просто было расправиться со знаменитым литературным
критиком, статьи которого пропускались царской цензурой и
широко печатались в <Современнике> и <Отечественных> . Всем
было известно о его революционных симпатиях, о близости с
Герценом и другими крупными революционерами, однако эта
сторона деятельности Чернышевского была тщательно
законспирирована. На виду была лишь его литературная
деятельность. С поразительной и дерзновенной ловкостью
Чернышевский умел высказываться в своих статьях <между> .
Когда в печатавшихся в <Современнике> статьях о Гарибальди и
в комментариях к итальянским событиям он со странным
упорством чуть ли не в каждой фразе повторял: <в> , <я> ,
даже самый бестолковый читатель в конце концов начинал
понимать, что речь шла о России и о текущих политических
событиях. Тем не менее формально придраться было не к чему.7
июля 1862 года власти, опасавшиеся открытого восстания,
арестовали Чернышевского и бросили его в Петропавловскую
крепость. Формальным поводом послужило письмо Герцена, в
котором говорилось о том, что он вместе с Чернышевским
собирается печатать <Колокол> за границей, поскольку в
России журнал был запрещен. Но этого было мало, необходимо
было предъявить Чернышевскому более веское обвинение. Но в
чем? И власти пошли на прямой подлог. Отставной уланский
корнет В. К. Костомаров, раз-жалованный в рядовые за тайное
печатание <возмутительных> , человек с психическими
отклонениями и бездарный поэт-графоман, чтобы избежать
наказания, согласился сотрудничать с III отделением.
Подделав почерк Чернышевского, Костомаров написал записку,
будто бы от Чернышевского, с просьбой изменить одно слово в
прокламации. Кроме того, Костомаров сфабриковал еще письмо,
в котором якобы содержались неопровержимые доказательства
прямого участия Чернышевского в революционной деятельности.
На основании этих фальшивых улик в начале 1864 года сенат
вынес Чернышевскому приговор - 14 лет каторги и вечное
поселение в Сибири. Александр II утвердил приговор, сократив
срок пребывания на каторге на 7 лет, однако фактически
Чернышевский провел в заключении более 18 лет. При аресте
Чернышевского были конфискованы все его записи, в том числе
дневник. Самые <опасные> заметки были зашифрованы (довольно
примитивным способом), однако в целом дневниковые записи
носили довольно беспорядочный характер, к тому же их язык и
стиль производил довольно сумбурное впечатление. Когда
Чернышевскому, который решительно отверг фальшивку
Костомарова, стали предъявлять обвинения уже на основании
дневниковых записей, он придумал смелый и интересный ход: он
решил выдать дневник за черновик литературного произведения,
а все свои рассуждения - за вымысел беллетриста. Более того,
существует мнение (яростно оспаривавшееся официальным
советским литературоведением), что Чернышевский стал писать
<Что> лишь для того, чтобы оправдать содержание своего
<крамольного> дневника, который он таким образом превращал в
черновик романа. Едва ли причина его написания только в
этом, однако эта версия проливает свет на загадку романа,
явно плохо продуманного и написанного в спешке.
Действительно, тон повествования то становится небрежным и
развязным, то оно приобретает надуманные, фантастические
черты. В советском литературоведении было принято
утверждать, что царская цензура просто-напросто <проглядела>
революционный характер произведения и поэтому допустила его
к печати. Но есть и иная точка зрения: цензоры прекрасно
видели, что все в этом якобы <любовном> романе шито белыми
нитками, однако, принимая во внимание полное отсутствие
каких-либо художественных достоинств рукописи (об этом на
первых страницах заявляет и сам автор), они надеялись, что
прославленный публицист и революционер скомпрометирует себя
в глазах просвещенной общественности столь бездарной
поделкой. Но вышло все наоборот! И дело тут не в
литературных дарованиях автора, но в том, что он своей
книгой сумел задеть за живое не одно поколение молодых
людей, которые смеялись над рассуждениями о Прекрасном и
самой безупречной форме предпочитали <полезное> содержание.
Они презирали <бес-полезное> искусство, зато преклонялись
перед точными науками и естествознанием, они отшатывались от
религии, но с религиозным пылом отстаивали веру в человека,
точнее, в <новых> , то есть - в себя самих. Сын священника и
поклонник Фейербаха, Чернышевский, этот мученик за веру в
светлое будущее человечества, открыл дорогу тем, кто
подменил религию Богочеловека религией человекобога... Так
случилось, что предсмертный бред Чернышевского записал
секретарь. Его последние слова удивительным образом
перекликаются с фразой, сказанной несколько десятилетий
спустя Зигмундом Фрейдом по поводу своей научной
деятельности: <В> . Чернышевский в своих предсмертных грезах
упоминал о каком-то сочинении (кто знает, быть может, о
своем романе?): <Странное> .
Нетрадиционная и непривычная для русской прозы XIX века
завязка произведения, более свойственная французским
авантюрным романам, - загадочное самоубийство, описанное в
1-й главе <Что> - была, по общепринятому мнению всех
исследователей, своего рода интригующим приемом, призванным
запутать следственную комиссию и царскую цензуру. Той же
цели служил и мелодраматический тон повествования о семейной
драме во 2-й главе, и неожиданное название 3-й -
<Предисловие> , которая начинается словами: <Содержание>
Более того, в этой главе автор,
полушутливым-полуиздевательским тоном обращаясь к публике,
признается в том, что он вполне обдуманно <начал> . После
этого автор, вдоволь посмеявшись над своими читателями,
говорит: <нагл> , с другой - как будто готов раскрыть перед
ним все карты и к тому же интригует его тем, что в его
повествовании присутствует еще и скрытый смысл! Читателю
остается одно - читать, а в процессе чтения набираться
терпения, и чем глубже он погружается в произведение, тем
большим испытаниям подвергается его терпение... В том, что
автор и в самом деле плохо владеет языком, читатель
убеждается буквально с первых страниц. Так, например,
Чернышевский питает слабость к нанизыванию глагольных
цепочек: <Мать> ; обожает повторы: <Это> ; речь автора
небрежна и вульгарна, и порой возникает ощущение, что это -
плохой перевод с чужого языка: <господин> ; <Долго> ; <Он> ;
<Люди> ; <Конец> ; авторские отступления темны, корявы и
многословны: <Они> ; <...> <После> Увы, подобные примеры
можно приводить до бесконечности... Ничуть не меньше
раздражает смешение стилей: на протяжении одного смыслового
эпизода одни и те же лица то и дело сбиваются с
патетически-возвышенного стиля на бытовой, фривольный либо
вульгарный. Почему же российская общественность приняла этот
роман? Критик Скабичевский вспоминал: <Мы> . Даже Герцен,
признаваясь, что роман <гнусно> , тотчас оговаривался: <с> .
С какой же <другой> ? Очевидно, со стороны Истины, служение
которой должно снять с автора все обвинения в бездарности! А
<передовые> той эпохи Истину отождествляли с Пользой, Пользу
- со Счастьем, Счастье - со служением все той же Истине...
Как бы то ни было, Чернышевского трудно упрекнуть в
неискренности, ведь он хотел добра, причем не для себя, но
для всех! Как писал Владимир Набоков в романе <Дар> (в
главе, посвященной Чернышевскому), <гениальный> . Другое
дело, как сам Чернышевский шел к этому добру и куда вел
<новых> . (Вспомним, что цареубийца Софья Перовская уже в
ранней юности усвоила себе рахметовскую <боксерскую> и спала
на голом полу.) Пусть же революционера Чернышевского со всей
строгостью судит история, а писателя и критика Чернышевского
- история литературы.
|